Череп епископа - Страница 72

— Нет на тебе более долга, Твердислав, — хмуро сообщил Семен, спрыгивая на землю.

— Что ты сказал, воевода? — не осознал услышанного ярыга.

— Нет на тебе более долга, Твердислав! — громко и четко произнес Зализа. — Боярин завещал простить, за то, что ты кровь пролил, его от меня защищая! Не ярыга ты больше, за долг кабалу отбывающий, а обычный крепостной. Волен идти, куда пожелаешь, благо Юрьев дань на носу, волен здесь остаться, волен за труд свой по хозяйству платы просить. Так что, подумай, чего себе надобно.

— Ушел, стало быть, боярин Харитон?

— Ушел, Твердислав.

Зализа вошел в дом, сразу поднялся на второй этаж, вошел в светелку жены. Увидев супруга, заплаканная Алевтина кинулась к нему в объятия:

— Отец!..

Говорить тут было нечего, и Семен просто молча прижал осиротевшую женщину к себе, терпеливо дожидаясь, пока она успокоится. Алевтина вцепилась зубами ему в плащ, пытаясь сдержаться, но слезы текли по щекам и капали опричнику на юшман, пробивая на запотевшем доспехе длинные дорожки. В дверь постучали.

— Ну, кто там? — раздраженно рыкнул Зализа. Створка отворилась, и за ней оказался Твердислав в длинном тулупе, с лаптями поверх тряпочных обмоток и с простецкой мужицкой шапкой в руках.

— Прости, воевода, — низко, чуть не до поля поклонился бывший ярыга. — Ухожу.

— Куда, Твердислав? Да ты что?!

— За боярином пойду, воевода. Девять лет верой-правдой служил, и сейчас не брошу.

— Да куда же, Твердислав? Ушел он!

— Знаю я, воевода. В монастырь он пошел, на Валаам. И я следом отправлюсь.

— Час назад в Замежье он был, в церкви, — вздохнул опричник. — Прощай, ярыга.

— Прощай, боярин. Ты прости, если что не так… — Твердислав надел шапку и, не закрывая светелки, пошел по коридору прочь.

* * *

Когда Хомяк проснулся, по дому полз сочный мясной аромат. Жарко натопленная печь щедро дарила окружающему миру тепло. Сейчас, млея в состоянии полного комфорта, про вторые стекла Никита уже и не вспоминал. Мысли о том, что без двойной рамы в избе станет холодно, казалась полным извращением.

— Надо! — твердо напомнил он сам себе. — Не круглые же сутки топкой заниматься?

В печи стоял горшочек с гречневой кашей с мясом. Примерно с минуту Хомяк колебался — побрезговать, или съесть? Однако мысль о том, что сейчас придется топать к леднику за мясом, искать в погребе крупу, все это соединять вместе в неких неизвестных ему пропорциях, заливать водой, ставить на некоторое время в печь… В конце концов, не мог же он, исходя из своих религиозных принципов, остудить печь и протопить ее снова?

Каша оказалась вкусной — как, впрочем, и все, что готовила нежить. Поев, Никита сходил в сруб к свиньям: здесь тоже было тепло, а пузатенькие розовые хрюшки продолжали деловито вылизывать опустевшее корыто. Старательно не думая о том, что, откуда и почему происходит, хозяин одинокого хутора забрал от дверей веревку, поправил за поясом топор и отправился в лес: вопреки распространенной поговорке, предписывающей готовить сани летом, а телегу зимой, летом по хозяйству хватало хлопот и без того, чтобы заготавливать дрова для холодного сезона.

А вот сейчас, когда на Неве и грядках лежит снег, когда скошенное сено стоит в стогах, а домашняя скотина — в надежных загонах, когда все болота и ручейки промерзли чуть не до самого дна — вот теперь и настало самое время помахать в чащобе топориком.

Вопреки другой поговорке — о «желтой обезьяне», не думать о навке получалось очень даже просто.

Немного желания, немного дисциплины ума — и она больше не появлялась. Вот только…

Когда он вернулся, волоча за собой на наскоро сколоченных санях несколько бревен, прикрытых сверху грудой пересохших сучьев, в доме его ждал горячий горшочек с наваристой рыбной похлебкой — аккуратно нарезанные ломтики судака, плавающие в подернутом жирком бульоне с кусочками репы и моркови.

Пообедав, Хомяк выбрал из инструмента две отвертки — плоскую и «на крест», и отправился на заливной луг. Здесь все еще стояли у стены густого пойменного кустарника несколько автомобилей и автобус, оказавшиеся в шестнадцатом веке не чудом инженерной мысли, а бесполезной обузой. Забравшись внутрь «Доджа», он принялся снимать из фургона стекло, парное уже вставленному в окно дома. Вот тут-то Хомяк и вспомнил фразу, прозвучавшую из уст кого-то из поселившихся в Кауште парней.

— Настя!

— С чего это ты решился позвать меня, Никитушка? — голос, как всегда, прозвучал из-за спины, и Хомяк не увидел, как и в какой момент появилась на лугу навка.

При виде нежити Хомяк неумело, но истово перекрестился, но девушка только усмехнулась и присела рядом на засыпанную снегом колесную арку:

— Не старайся, Никитушка, не получится. Нет в тебе веры в нового бога, а потому и силы его тебе на помощь не придут.

— Я видел твое истинное обличье! — судорожно сглотнул Хомяк. — Так что зря ты девицей-красой прикидываешься!

— Нету у меня истинного обличья, Никита, — вздохнула навь. — И выгляжу я такой, как ты меня увидеть хочешь. Князь твой, в слова мои не поверивший, каргою страшной узреть возжелал, и силу бога нового призвал себе в помощь, дабы преображение это сотворить. Сотворил. Ты тоже хочешь ужасаться моей внешности? Ты меня только попроси, Никитушка. Для тебя я сделаю все, что пожелаешь.

— Тогда ответь, — облизнул пересохшие на морозе губы Хомяк. — Ответь, Настенька, а не ты ли случайно, нас всех из будущего в это время затащила?

— Я?! — навь с усмешкой покачала головой: — Откуда силы такие во мне возьмутся, Никитушка? У меня и жизни-то своей вовсе нет. Чужую брать приходится.